Бойся Дикой Охоты, вечером не ходи.
Но теперь уже слишком поздно — ты встретил нас.
На рассвете взойдет полынь из твоей груди.

Вязкая пелена кошмаров должна была давно остаться позади, но Цири видит сны — ни у одного из них нет хорошего конца, — и ненавистный, глубинный страх парализует ее уже наяву, что даже губами шевельнуть не может, прося о помощи. Никто не придет, не услышит, не разбудит (и лучше бы резко встряхнув за плечи, а то и ледяной водой плеснув в лицо).
Цири не рассказывает о том, что (кто) к ней является ночами, ни с одной живой душой не делится, но долго разговаривает с огнем, засиживаясь у него, когда поблизости на несколько бесконечно тянущихся часов не остается иного источника света. Шепчет про себя вопросы, в качестве ответа довольствуется потрескиванием сухих веток, неумолимо съедаемых пламенем, тлеющих к утру отголосками былого пожара; почти смело руки протягивает, желая согреться, и раскрытые ладони лижет жар.

Она не может признаться даже самой себе, а уж Кагыру подавно, что не знает, куда им дальше спешить. Притворяться, что все правильно, идет своим чередом, а путь выбран единственно верный с каждым днем тяжелее: бремя долгой, изнуряющей дороги ложится на обоих, и Цирилла храбрится до последнего, утверждает, что они, наконец, по искомому следу бредут, не может вытолкнуть из себя унизительное, жалкое
я его потеряла.

Потому что Предназначение вести должно! Кому, как не ей и Геральту ведать об этом лучше прочих?

Жадно хватаются за любую зацепку, не минуют ни одну из деревень, даже в те въезжают, где кметы пугаются всадников, зная — от них ждать беды; спрашивает местных куда чаще Цири. Начинать издалека кажется тратой без того истекающего времени, переходит сразу к главному, и смотрит строго, требуя правды одними глазами.
Не расколола ли небо на части минувшей ночью призрачная кавалькада?

На нее зыркают испуганно, как на сумасшедшую, получает неизменно злобные, колкие взгляды, ведь не может же объяснять раз за разом, что ищет в процессии живого, а те, кто верят, что Дикий Гон несет с собой смерть, не испытывают желания заигрывать с судьбой (и обратной стороной жизни) и пускаться в откровения со странной девицей, еще и меч носящей. Хмурятся только крестьяне, разговаривать начинают сквозь зубы, стремясь завершить без того короткую беседу.

Да и ломкая поутру трава под ногами — всего лишь предвестник окончания осени, никак не обретенный след.

— Я поеду дальше одна.
Цири не готова произнести вслух очевидную (для нее) правду — в одиночестве выбирать направление получается удачнее. Кагыр не балласт и не искусно сплетенная веревка, натирающая горло, но почему-то сказать о том, что их пути расходятся — на очередном перепутье — неожиданно сложно. Цирилла виновато смотрит в пространство над его правым плечом (шрам вновь старается глазами не обводить, будто рискуя вот так, не касаясь даже, распороть края некогда уродливой раны), а уж встретиться взглядом и того хуже. Он ждет объяснений терпеливо, но по позе она уже читает желание возразить, оспорить принятое решение и последовать за ней — будто не знает, что если захочет, так найдет не один и даже не два способа оставить Кагыра далеко позади.
Цири не прощается, грубит машинально в тщетных попытках совесть (издающую виноватый вой) заткнуть:
— Вдвоем мы слишком долго задерживаемся на одном месте. Геральту нужна моя помощь. Я… знаю это.
Потому что в ее снах яблони давно отцвели, сбросив на землю нежные лепестки своих цветов настоящими сугробами.
— Я найду его, и мы встретимся все вместе, обещаю.
Ложь царапает нёбо.

Разбуди, когда придет время.

Цирилла идет тенью за мертвыми звездами, и там, где земля после заката сливается с небосклоном, слышит леденящий нутро смех.
Она на верном пути.
Тихо бренчат цепи, но с ее приближением звук становится все отчетливее, раскатистым громом траурная музыка звучит; Цири не уверена, наяву ли, но ветер, заигрывая с броней зловещего кортежа, выхватывает едва различимыми нотами бренчащие друг о друга кости призраков.
Не она находит Дикую Охоту, их предводитель позволяет догнать.
Безжизненные глазницы стылым льдом покрываются изнутри, но этот оттенок синего отнюдь не теплый, привычный, знакомый давно. Цирилла трясет головой — и Кэльпи тоже фыркает, поднимает верхнюю губу, обнажая ряд крепких зубов, ушами шевелит (кобыла чует гнилостный запах принесенной Диким Гоном войны?), — отгоняет от себя образ прямиком из дурных сновидений, ведь сейчас худшие из кошмаров могут сбыться.

В разоренное селение въезжает на закате, и лучи стремительно уходящего солнца не обласкивают кожу, холод окутывает сразу, что даже пальцами двигать выходит с трудом.
— Мне тоже страшно, — неожиданно признается Цири верной лошади, оглядывает все вокруг, уже зная — эти разрушения оставлены нечеловеческой силой.
Спешивается, гладит по вороной шерсти ласково, успокаивая и саму себя тоже. У низких, сбитых порогов домов лежит плотный, стоптанный снег.

Цирилла знает, что ее Предназначение совсем близко, но губы пересыхают, склеиваются меж собой, будто покрытые кровавой коростой, и вместо громкого, решительного зова его имя звучит рычащей песнью беанн’ши:
— Геральт!

Не молчи,
отзовись,
выходи.

[nick]Cirilla[/nick]

Легкие изнутри покрываются корочкой изморози: Цири думает, что каждый вздох для нее может стать последним, еще раз жадно шевельнет посиневшими, омертвевшими губами в попытках то ли имя выкрикнуть – того, ради которого была готова бежать сквозь миры, изничтожая саму верную суть пространства, – то ли продышаться, и не выдержит тело ярости беспощадного льда, изойдется трещинами, рассыплется от малейшего толчка грязными осколками.
Гончие не лают, подобно живым псам, а хрипло сипят ошалелыми охотниками, потерявшими разум от запаха крови, как настоящие хищники, когда Цирилла пытается поймать взгляд… существа.
Это не Геральт.

Сгинь, уходи туда, откуда пришел!
(под киноварным плащом своего господина укройся, пропитайся смертями его, пропитайся его кошмарами)

Белый Волк рассказывал ей, ребенку, о призраках. Нехотя, с явным – для ведьмака – недовольством, как и все прочие обитатели старой крепости вдали от ближайших людских поселений. Женщинам нет места среди охотников на монстров, а уж девочкам – и подавно.
Но Цири помнит каждое слово с ясностью, присущей внимательному слушателю
(в опасной близости от границ галлюцинаций наяву, плывя по барханам Кората, когда и взгляда не хватало, чтобы коснуться последней четкой линии песка, не единожды обращалась мысленно к обстоятельным монологам Геральта, пытаясь хоть так удержать себя в размытых рамках настоящего).

Но о Дикой Охоте ведал, лучше прочих, Эредин.
И его устами правда неспешно закладывалась в голову Ласточки. Слишком крохотными крупицами, чтобы знать о слабых местах противника, но слишком явственно, чтобы не сомневаться – от Гона спасения нет.

Проржавевшие цепи насмешливо бренчат на запястьях всадника, растворяясь в вязкой темноте тонкими линиями отравленного серебра, покрытого слоем сизого пепла.
Запах разрушений и триумфа захватчика; тлетворное сочетание смерти и сладкой победы.
Король призрачной кавалькады загоняет ее в ловушку, даже особо не стараясь, ему больше не нужно ни запугивать, ни увещевать, ни пытаться пригладить встопорщенные перья на хрупкой шее, свернуть которую можно одним движением пальцев, птицы. Он всего лишь забирает у Цири то, что для нее дорого, и наблюдает зрителем с лучших мест – с поистине королевского помоста, закутавшись в плащ под цвет раскинутых знамен.

Верная Кэльпи еще могла бы унести прочь, в ночи не выдавая себя и цокотом копыт, скача мимо тракта и узких, исхоженных людьми тропок тоже, и может стоило бы сесть в седло, да мчать во весь опор, если бы Цири смогла простить себя за побег после.
Не будь одна мысль об этом противна ей ровно настолько, что предпочтет дать окровавленной стали грудную клетку огладить, погибнуть, не геройствуя даже, не ради смеха короля
(который, наверное, совсем иное применение для Старшей Крови видел)

В два легких шага отступает назад, меч выхватывает куда более резко, чем Геральт, движения выходят нервными, паралитическими, хотя у Цириллы нет ни единого шанса на ошибку. Не сейчас.
Защищаться. Не атаковать.
Не перепутай, позволяя тьме обмануть себя.

И не забывай дышать.

Уходит от клинка, который грозит раскроить череп по линии правого виска, парируя удар запоздало, когда, кажется, выбившиеся волосы у лица становятся короче, а острие чужого меча – в опасной близости от глаза.
Сражаться с тем, кого ненавидишь, невыразимо проще. Ярость и адреналин сильнее любых чародейских эликсиров, ни одно сочетание трав не даст столь мощный толчок, как чистая, неразбавленная ненависть. Даже восстать против былых союзников легко – вопрос готовности договориться со своей совестью и сложившихся обстоятельств.
Цири же сходится в бою со своим отцом, хочет сложить оружие к их ногам, предать огню, но вместо высекает сталью о сталь искры, мерцающие мутными глазами тварей, наблюдающих из разрушенных почти до основания домов, из дверных проемов и слепых, обожженных окон. Этих искр недостаточно, чтобы отогреть сердце, скованное льдом; и кровь у Геральта, должно быть, тоже давно замерзла.

Преимущество Цириллы только в том, что она легче: прыгучая, быстрая, уклоняется почти играючи, хотя и заговорить вновь боится – и драгоценную концентрацию растерять, и на вес всего золота нильфгаардской казны ценные мгновения, которые ей удается про(пере)жить. Она его технику помнит, пусть и отмечает множество непредсказуемых изменений (фатальных, стоит лишь один раз оступиться), и удары становятся тяжелее. А, может, это Цири выдыхается.

Она слышит, как вновь занимаются старые, вылизанные огнем, доски пожаром за спиной, но не оборачивается и тогда, ведь шум крови в ушах становится все громче, пока не затмевает сухой смех мертвых.

Каждый выпад против отца – удар под дых. На две атаки приходятся четыре защитные стойки.

– Геральт… – выцеживает из себя Цири теплом, хотя сама промерзла до костей, несмотря на то, как стремительно они двигаются, давно став смазанными, жуткими тенями, – Геральт, хватит! – зачем, зачем говорить пустые слова, зачем вальяжно растрачивать свои шансы…

– Я не могу потерять тебя снова! – Если уж и звучать последнему крику, то так: не сладкой песнью ласточки, а стыдливыми слезами, нечеловеческим плачем.

[nick]Cirilla[/nick]

на великой охоте начинается день, пляшет солнечный знак на струне тетивы, за спиною    бесшумно стелется тень в переплетенье из жесткой травы. льется путь по хребтам одичавших гор, по сухим          ковылям да по перьям седым, где смерть жжет костер — ты вдыхаешь дым.

Это – один из контрактов, на который она не имела ни прав, ни сил. Описание ведьмака выдумками давно поросло, деревенский люд на большее и не горазд, только бояться незнакомого, чужого, противоестественного, но одно оставалось неизменным, несмотря на перетасовку фактов – ведьмакам положено убивать чудовищ.
А Цири, как бы ни хотела, совсем иной породы. Так утверждали чародейки, им вторил Аваллак’х, попрекая Зираэль в небывалой расточительности собственного дара.
«Меч не спасет тебя от Эредина, – на красивом, будто ненастоящем благодаря идеальным чертам, лице беспокойство, но Цири не думает, что оно касается ее. А ей, конечно, хочется: чтобы облачили в чужую заботу вместо тревоги, чтобы разрешили стать ненадолго собой, позволили отринуть возложенные ожидания. Креван протянул баночку, полную густо пахнущей мазью, чтобы в гематомы сама втерла, избавляясь от следов своих сомнительных ведьмачьих привычек. – В отличие от aen Hen Ichaer».
Голос Аваллак’ха спокоен и безмятежен, как если бы он спрашивал, подходит ли насыщенный изумруд травы, которую Цири пальцами перебирала, купаясь в мягко колосящемся растительном море рукой, светло-золотистому краю горизонта. Солнце скоро взойдет.
«Ты должна перестать убегать от меня, Зираэль, если хочешь, чтобы я сумел тебя обучить».
Она не убегает, но разобраться, что ей действительно нужно, тоже не может. Эльфский знающий не помогает – у него свой интерес, а корыстолюбие  Цири поставит едва ли не выше всех прочих качеств Кревана, если ее спросить о краткой характеристике ментора. Он превращает ее в очередной инструмент, даже не пытаясь упредить сомнения, будто это не так.
Не позволяй себя обмануть. Duttaеan aef cirran Caerme Glaeddyv, Zireael.
«Если бы не мой меч, Лео Бонарт избил бы меня до полусмерти. – Цири со временем стала помнить только глаза: рыбьи, пустые, безжизненные. У Аваллак’ха взгляд другой – безбрежный аквамариновый омут, но глубина ничуть не менее фатальна. У него взгляд такой же жуткий, если задуматься. – А потом был Стефан Скеллен. И Старшая Кровь, Креван, меня не спасла».
Он вздохнул тяжело, обреченно, должно быть, хотел напомнить, что она, несмотря на ген Лары, все еще dh’oine, корней Крегеннана, упрямого, вздорного, наглого вора эльфского наследия, в ней больше; однако отступлению Цири не удивилась, когда осталась одна. Все равно знала, что Лис вернется и снова предпримет попытку убедить отказаться от оружия, положившись только на себя и силы, что подчинить так и не может.

Старшая Кровь ее никогда не выручала, а становилась тяжелым камнем, привязанным к ноге, когда Цири шла ко дну.
Мечом веревку, при должной сноровке, возможно рассечь.

Но было и преимущество: на Старшую Кровь тянулись монстры, они-то ей и нужны, чтобы выполнить контракт, на который не имела права, раз уж так и не стала ведьмачкой, не подвергалась мутациям, зато нашла в себе силы, поймав пустой взгляд своего самого близкого человека.
Эти глаза Цири помнить не хочет. Не такими.

Она ускользает из-под его меча, подныривает под рукой в широком замахе, и заходит со спины, перенимая провокационные жесты. Мимикрировать под ведьмаков в бою тяжело, да и Крысы научили вести себя иначе, держаться в битве заранее победителем (Весемир пришел бы в ужас, увидев ее новые манеры), но это – возможность спастись.
Цири тянется навстречу противнику с очевидным обманным выпадом. Вскрывает пустоту.
Бить в спину – совсем уж низко и не по правилам, а Геральт, пусть не был собой, но и не трупоед с жальника неподалеку, по ошибке забредший в разоренную деревню. Гвихир всего лишь оглаживает непривычные доспехи, острие клинка  к небу вздымается – пронзает одну из тусклых, угасающих звезд. Их отражения стынут в грязных лужах, переливаются в мутной разбитой ледяной корочке фальшивыми драгоценностями.

Во второй раз Цири не уворачивается, встречаясь с отцом лицом к лицу.
В его дыхании слышит заливистый свист охотника, подгоняющего своих борзых. Мечи крест-накрест не годятся для свежевскопанной могилы в качестве надгробия, здесь больше подойдет наспех сколоченный деревянный перекошенный крест.
Но яма на сегодня останется пустой.
Цирилла вместо отклонения, чтобы чужая сталь успела только воздух взрезать, когда победит напором, тоже вперед подается. Давит, как может.
И неожиданно хватает Геральта за ворот плаща, тянет на себя, комкает ткань в кулаке, в труху стереть хочет, сорвать с него броню всадника Дикой Охоты, бросить на заклание огню и выжечь заодно с чужой кожи все свежие шрамы, все призрачные следы.
– Я и не тебя ищу, – ври убедительнее, сражайся отчаяннее, – а Эредина.
Соскользнувшее плашмя лезвие бьет Цири по костяшкам с силой, от которой у нее искры из глаз летят, хотя удар выходит скорее случайным. Она отшатывается назад – на расстояние вытянутой руки – и вскидывает гвихир. Гномский клинок направлен на чужую грудную клетку, смотрит так, словно ножны меж ребрами – единственно верный способ укротить сталь.

Меч защитит ее от короля – в этом Креван ошибся. Одного выпада, который не успеет парировать, достаточно, чтобы оборвать кровную линию Лары Доррен аэп Шиадаль раз и навсегда.
С Цири умрет и то, что нужно Дикой Охоте.
         Без Цири они потеряют последний шанс выжить.

[nick]Cirilla[/nick]

Vatt'ghern сослужил хорошую службу.
Еще много лет назад, когда вскормить, как в старых легендах, решил волка в ласточке, отбросив крылья — зачем летать высоко? Старые волки умеют вгрызаться зато в землю, вынюхать по следу, и в конце концов Zireael сама пришла, по-животному чуя кровь. Кровь ведьмака травами пахнет, ими же и отравлена, и шаг его оставляет такой же едкий след, какой мог оставить после себя только проклятье Белого хлада, его мороз, сотрясающий землю до ее основания — век тогда становится невообразимо коротким без неизбежной весны после долгого ледяного затишья.

Гончим ничего иного и не дано. Зверям положено сидеть на цепи, и Белый Волк занимал свою нишу в рядах Красных Всадниках — искал выход своей неутомимой жажде крови. Не понимал только, что ни единой капли не достанется — уж слишком небрежно обращался со своим подарком судьбы, и Zireael, когда возвещает о своем присутствии мощным магическим всплеском, почти так же пуста, как и он сам — в ее крови запятнали свои руки слишком многие dh'oine, жадные, амбициозные дикари, питающие, на самом деле, глубокую ненависть ко всему эльфскому — и к aen Hen Ichaer в том числе. Здесь, конечно, найдется работы для Кревана, способного подпитать с руки девчонку и силу внутри нее.

Но чуть позже.

Ожидание дается ему непросто. Ловушки смыкаются над жертвой не сразу, и даже самая хитрая — ту, что на самом деле оставляет предназначение — еще долго угрожающе металлом звенит, рассыпается искрами, способными зажечь огонь глубоко внутри. Болезненная вспышка заставляет очнуться, лед медленно сходить с ровной глади памяти, разбиваться стеклом, резать руки и пускать воду вместо крови, пока ничего кроме воды и не останется — Карантир обещал, что заклятие сработает как надо. А надо... надо ли, чтобы ведьмак умирал?

Хороший, но запоздалый вопрос.

И его появление тоже может быть запоздалым. Ведь vatt'ghern может девочку убить — у него мало поводов поддаваться ей, в отличии от ласточки. С волками наедине — внезапно — она вспомнит, что никогда у нее когтей не было, а руки у нее мягкие, какие и положено иметь нежным пташкам.
Междумирье — такое же бедное, уродливое пространство, как и миры, что вращаются на Спирали. Прыжки могут занимать всю необходимую вечность, которая оборачивается расстоянием в вытянутой руки, как это было в Хирунде, как это было в Tir na Lia — жажда реванша не давала никаких возможностей ускориться ни ему, ни кому-либо из Всадников, даже золотому ребенку, из плоти времени и пространства рожденного.

Эредин выныривает из омута чуть поодаль. Он все еще несет в себе следы иного мира, где только что собирал дань, и под плащем множатся женские крики, стынут испуганные детские глаза. Утихает скрежет ногтей по льду, пока обессиленные руки не позволяют утянуть себя во мрак, а на запястья лечь наручам надежным гарантом негласного договора.

Zireael — возможно — ждет другая участь. Ведь она все еще наследие самой Лары Доррен — а с цветком феаинневедд нужно быть очень осторожным.
Нельзя позволить солнцу угаснуть окончательно.

— Duttaеan aef cirran Caerme Glaeddyv, это правда, — впереди расходится его эхо протяжным воем ястреба, готовым напасть сзади, нарушить негласное, кратковременное перемирие. Эредин не дает ведьмаку услышать ответ от ласточки, зато готов теперь, когда печать заклятья медленно слабеет — нет ничего могущественнее, чем сила Предназначения, не так ли? — давать волю боли, которая за ответом последует. Боль может и убить.
Медленно, не сразу — как яд.

— И ты, vatt'ghern, конечно, другое его острие. За ним ты здесь, Zireael? За своим предназначением пришла? Смотри, не перепутай. Один из путей ведет к смерти.
Любой, на самом деле — просто и прийти смерть может к кому угодно.
Эредин снимает маску исключительно в угоду своему желанию посмотреть на обескровленное, слабое лицо ласточки. Ведьмаку еще предстояло снимать таких слоем за слоем, чтобы вспомнить имя — Эредин подкидывает его как монетку. Гадать, впрочем, не нужно, повезет или нет — сейчас он уже победил.

— Я не собираюсь убивать его, Геральта из Ривии, — он косится на ведьмака, хочет посмотреть, какая эмоция отражением проступит на лице, -Мне он не нужен.

Ему бы выбить мечи — у обоих. Знает, что они оба могут сработать так, как надо Zireael — иссушить ее до последней капли, обратить вечной пустыней, почти такой же ледяной, от которой бежал и его народ.
Но ему еще есть, что предложить.

— А ты ему — да, очень нужна. Знаешь, сейчас он ничего не помнит. И тебя не вспомнит — никогда, пока остается частью Dearg Ruadhri.
За спиной ведьмака пространства много. Достаточно, чтобы быстро переместиться, бескровно закончить эту сделку. Или с кровью, но малой — сам по себе vatt'ghern стоил лишь чуть выше прочих рабов, что поступали на службу народу Ольх. Беснуется кавалькада, чующая, что заполучит сегодня добычу. Возможно, самую ценную.

— Но его можно освободить. И ты знаешь, как, — и он протягивает руку ласточке.

Бой остановился — и Эредин не даст его возобновить. Хотя, может, и Геральт из Ривии тоже? Его рука точно вросла в рукоять меча, который поднять не может. А поднимет — его век, как и ожидалось, и вправду окажется коротким.
Как у всякого дикого, непослушного зверя.

[nick]Eredin Breacc Glas[/nick]