Тяжело снова чувствовать себя живым, когда уже смирился с тем, к чему тебя так настойчиво вела судьба. Хотя бред это всё, конечно, Старк уже давно перестает верить в судьбу, даже будущее, что он видит, они творили сами. Неслись к нему на полной скорости со всеми своими пороками и амбициями, стремлением защищать и оберегать. Не то ли это благо во вред, порой проносится мысль, но быстро теряется на фоне очередного спасательного события. Они разрывают себя на куски, потом и кровью отдавая сбитые вздохи и тревожные взгляды на алтарь нового дня — который оказалось можно уничтожить одним щелчком, чтобы всё что было сделано до рассыпалось прахом, осело в легких и пять нескончаемых лет жгло тебя изнутри. Тони только одного понять не может — почему из всех более достойных, остался опять только он. Почему и без того неоплаченный долг снова возрос в цене.
Сколько потерь может вместить одно искалеченное тело? Пора выстраивать личное кладбище Тони Старка — он сам готов носить туда цветы каждый день.
Пять лет проходят на затяжном вдохе, время теперь течет как-то иначе — медленно, вырвано из обычного потока, словно с щелчком сместились все полюса. Или только его. Он пересчитывает на пальцах потери и рук не хватает, чтобы огласить их все. Он первое время неотрывно рассматривает фотографии на мерцающем мониторе и выдох снова теряется в гортани, комом падая вниз. Тони Старк не привык показывать себя слабым, поэтому он упрямо выпрямляет спину — лучшая защита, это нападение — пусть и будет жалеть об этом потом. Всё это уже становится не важно. Железный костюм последняя оборона; не только он — но при воспоминании об этом больно тянет за грудной клеткой, а ноги простодушно подкашиваются. Поэтому он оставляет всё и уходит. Старк знает, что однажды всё-таки сгорит в аду за все неоплаченные долги, но ему уже всё равно.
Он снова пытается двигаться вперед, уже по иному — примеряет на себя роль мужа и отца. И тёплые руки на его плечах, звонкий детский смех выстраивают его полюса на место, сливаются в одну маленькую вселенную, где он будто учится жить заново. Мёртвые всё ещё приходят по ночам, но уже не переступают границы по утрам, оставаясь только в сбитом дыхание, как после долгого заплыва на бесконечную дистанцию. Жизнь превращается в маленькую утопию на троих, за которой Старк пытается спрятаться, сделать вид, что именно этого он и искал всю жизнь. Правда искал, вот только это противоречит всей его жизни, всем его привычкам, возможностям, характеру, в конце концов. Это ломает его изнутри — в лучшую сторону, убеждает он себя. И только в моменты, когда погруженный в работу над очередным изобретением [старым привычкам сложнее изменить, чем миру, пальцы ноют без работы, сами тянутся к инструментам, в голове всплывают новые формулы и схемы, рождая что-то, что могло бы изменить — уничтожить — мир], он застывает, погружается в вязкие воспоминания — ненавидит себя за такие моменты, ведь мир, что строит сознание совершенно отличается от его; мир в его сознание так идеально ему подходит, что становится страшно; мир в его сознание горит алым, красным. Старк учится выдергивать себя из них, чтобы не завязнуть в этом чертовом болоте из того, что можно было бы сделать иначе. Он не привык оглядываться назад.
Старк делает вдох, когда видит, что решение всё это время было у него перед глазами, но никак не складывалось — а сейчас насмехается над ним голубоватым свечением «ты даже не пытался». До нервной судороги в пальцах — он знает, так подкрадывается паника, в которой погребена надежда, и дать ей выход, это сломать всё что он так старательно пытался выстроить эти пять лет. У Пеппер [такой домашней, как оказалось, миссис Пеппс] и малышки Морган, он попросит прощение потом, если выдастся возможность.
Он знает, чем закончится этот единственный шанс из возможных четырнадцати миллионов, когда сила камней проходит сквозь тело.
Тони Старк — гений, миллиардер, плейбой, филантроп — столько раз умирал, что начнешь задумываться, что даже в аду для него местечка не найдется, а котлы раздают за меньшие прегрешения. Но куда приятнее думать, что всё это было затянувшейся прелюдией для этого момента. Железный человек отдаёт свой долг с присущем только ему размахом. Хочется верить, что он прожил хотя бы часть отведенного ему времени не зря.
Мир взрывается в голове множеством вселенных, искажая, размывая и стирая собственную. Не остается ничего кроме тьмы, что внезапно скручивается где-то в солнечном сплетении и взрывается красками — смерть явно ужасная художница. Кто вообще дал ей краски — черно-белый больше к лицо. Он ненароком заглядывает в множественные собственные интерпретации, наблюдает со стороны, пока не улавливает движение — её руки всё такие же холодные от множества колец, что хочется согреть их в своих; пройтись по тонким пальцам; коснуться запястья и отпустить [опять] навсегда. Она тень из прошлого, от воспоминаний о которой все время сводило внутри; воспоминания о которой он пытается надежно скрыть. Но пальцы сжимаются такой стальной хваткой, что он не может не ответить тем же — эта слабость в нём поселилась с их первой встречи, но он научился её скрывать, подогреваемый красным свечением.
Возвращение в мир живых всегда болезненнее, чем смерть. Оно застывает на губах хриплым стоном. Оно ещё несколько недель держит тебя на кровати, так что даже дышать больно, не то что двигаться. Оно продавливает грудную клетку, сдавливает внутренние органы, что покрыты сажой и пеплом. Оно горит по всему телу, пока ты не проваливаешься в спасительный сон. Он ловит в глазах окружающих тревогу — ту, когда все ещё ждут, а не сделает ли он последний вздох, заламывая тело в предсмертной судороге. И Старк не слушает увещеваний, что ему ещё рано подниматься с кровати. Он упрямо сжимает зубы, пока в глазах всё плывет от боли, загоняет её глубже, встает с кровати. С каждым разом это становится легче — или просто он привыкает к растекающемуся колючему ощущению по всему телу. Тело восстанавливается гораздо быстрее, чем должно, возможно причина в магии, камнях, вселенных — ему плевать, лишь бы быстрее начать подниматься без посторонней помощи.
Старку не нравится, что с ним возятся, как с ребенком. Он перебирается в собственную комнату — чем оказывается старые-добрые несколько этажей башни, что встречает создателя холодными стенами, словно обвиняя в том, что он когда-то променял её на что-то более современное. Но это не длится долго и скоро снова постепенно наполняется жизнью, о которой ему докладывает Пятница. В это мгновение он чувствует себя по настоящему вернувшемся — на своем месте.
Он устало опускается на огромный диван, после очередной реабилитационной процедуры ломит всё тело; устало потирает переносицу. Старк похож на старую машину, что перебрали заново, попытались придать бывший лоск, но царапины и ржавчина въелись слишком глубоко, краска изъедается шрамами по правую сторону. Пятница услужливо напоминает о необходимых таблетках и полезности питания. Он же многое отдал бы за бокал виски, чтобы смыть с языка горечь от лекарств. Он так сильно уходит в мысли, что кажется ещё немного и снова потеряется среди множество собственных я — они порой ещё всплывают в голове неясными отголосками. Как отпечаток на монохромной пленке, воспоминание которое ты не помнишь, но оно несомненно было, об этом говорят окружающие, смотря на тебя с такой тоской, что становится противно то ли от них, то ли от самого себя, ведь ты не можешь вспомнить. Он вздрагивает едва ли заметно для чужих глаз, успевает в последнее мгновение замедлить свои рефлексы и лишь повести ноющим плечом, когда гостиную наполняет свет.
— Ему просто нравится играть мою мамочку, — после долгого молчания, голос звучит так хрипло, что приходится прочистить горло. Он на мгновение прикрывает глаза и поворачивает голову на звук тихий шагов, слова застревают и в так саднящем горле, понимает насколько неосторожен был — ему кажется, что он снова прыгнул в машину времени, вот только хрононавигатор дал сбой. Эта девчонка всегда знала, как вывести его из равновесия, сама порой не замечая какую власть имеет, даже без своих способностей. Он чувствует, как разгоняется пульс под кожей [только бы остановить этот жар воспоминаний по позвоночнику, пока Пятница не отреагировала с присущим ей спокойствием и долей сарказма самого создателя; он готов посмеяться с ней], скользит так мучительно медленно взглядом, пока она передвигается по комнате, цепляясь за каждую деталь. Старк наблюдает, как с каждым её движением стирается граница в пять лет. Отбрасывает ещё дальше назад, чтобы отчетливо почувствовать под пальцами её кожу, когда они, съедаемые каждый своими тревогами, никак не могли насытиться друг другом.
Он едва заметно сводит брови к переносице — то ли морщится, то ли пытается уловить сказанное — выслушивает её первые слова, выжидательно молчит, позволяя говорить дальше, подмечая как тяжело они даются. Откровенные разговоры явно не их конек. Им вообще всегда было тяжело говорить друг с другом, вместо слов они самозабвенно использовали тела, так было легче показать, объяснить, утолить свое одиночество и избавиться от кошмаров. Слова слишком обнажали душу, перекатывались на языке, цеплялись за зубы, царапали десны и так и потухали невысказанными, либо выдыхались обрывками предложений, недосказанными переживаниями, надеждами и тревогами, что не объясняли ровным счетом ничего, теряясь, воспринимаясь иначе и тут же отскакивая от стены неуместной поспешной гордости.
— А говорят, что возраст только красит мужчину, — вместо желания податься вперед, он сильнее прижимается к спинке дивана. Не спускает с неё взгляда, как если бы — стоит ему отвлечься и она снова рассыпется пеплом. Он всё ещё не может определить себя во времени, цепляется за зеленый взгляд и уголок губ сам поднимается в полуулыбке — понятной только им двоим. Старку хочется сказать, что изменился больше за эти прыжки во времени или непродолжительное время собственной смерти, чем за прошедшие пять лет. Он не становится хуже или лучше, он словно останавливается передохнуть, а груз за плечами давит чуть меньше; уже не раздирает кожу до самых костей. — Хочу напомнить, что на проверку я тоже оказался не столь железным, — голос постепенно возвращает свое прежнее звучание. — И, кажется, я так и не поблагодарил за спасение, — «самый близкий» обжигает. Железный человек не любит откровенные разговоры, но если эта девочка сидящая перед ним — нет, уже давно не девочка — смогла сделать шаг, он готов был попытаться вместе с ней.
— И чтобы ты изменила? — Старк щурится почти лукаво, как обычно — он попытается, другое дело как; поэтому хватается за более яркое слово — и всё-таки подается вперед, удерживаясь от того, чтобы снова полностью обвести Ванду взглядом. Она всё тот же весенний ураган, от которого напрочь сносит крышу; сегодня точно. Пропасть между ними намного меньше, чем кажется.
